Фильм о расстреле инвалидов после войны. Судьба инвалидов после Великой Отечественной. О домах инвалидов на острове Валаам и в Горицах. Что же могло происходить на Соловках на самом деле
«Дорогой Николай Алексеевич!
Читал я Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своем рязанском языке, – сообщал Есенин, – <...> я хотел бы с Вами побеседовать о многом, но ведь «через быстру реченьку, через темненький лесок не доходит голосок». Если Вы прочитаете мои стихи, черканите мне о них. Осенью Городецкий выпускает мою книгу «Радуница». В «Красе» я тоже буду. Мне очень жаль, что я на этой открытке ничего не могу еще сказать...».
Письмо написано 24 апреля 1915 года. И уже 2 мая Клюев откликается на обращенные к нему слова Есенина. В первых же строках Клюев пытается резко отъединить поэта-крестьянина от его «городских» покровителей: «Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой, хотя бы и не написала про тебя Гиппиус статьи, и Городецкий не издал твоих песен». Заканчивалось письмо Клюева многозначащей фразой: «Мне многое почувствовалось в твоих словах, продолжи их, милый, и прими меня в сердце свое». А в следующем из его сохранившихся писем к Есенину были такие строки: «Я очень люблю тебя, Сережа, заочно – потому что слышу твою душу в твоих писаниях – в них жизнь, невольно идущая». С обмена этими письмами и начинается дружба Клюева с Есениным – одна из драматических глав в истории русской поэзии XX века.
В августе происходит встреча поэтов на страницах «Ежемесячного журнала»: клюевское стихотворение «Смерть ручья» («Туча – ель, а солнце – белка...») соседствует с двумя стихотворениями Есенина («Выткался на озере...» и «Пастух»). А в начале сентября Клюев приезжает в Петроград и 6 сентября пишет Есенину, что хотел бы устроить с ним «совместное чтение» стихов о войне. «Я смертельно желаю повидаться с тобой – дорогим и любимым, и если ты – ради сего – имеешь возможность приехать, то приезжай немедля...» – просит он Есенина 23 сентября.
В первые дни октября Есенин и Клюев наконец встречаются в Петрограде. Между поэтами сразу же устанавливаются доверительные дружеские отношения, и в ближайшие месяцы они не расстаются друг с другом. «Вероятно, у меня он познакомился с Есениным, – вспоминал Городецкий. – И впился в него. Другого слова я не нахожу для начала их дружбы. <...> Чудесный поэт, хитрый умник, обаятельный своим коварным смирением, творчеством вплотную примыкавший к былинам и духовным стихам Севера, Клюев, конечно, овладел молодым Есениным, как овладевал каждым из нас в свое время».
Сохранилось малоизвестное свидетельство – запись в дневнике петербургского переводчика и коллекционера Ф.Ф. Фидлера, сделанная 6 октября. Видно, что уже через несколько дней после состоявшегося знакомства Клюев и Есенин чувствуют себя близкими приятелями.
«Сегодня Измайлов пригласил меня на обед. <...> Были также оба народных поэта: после обеда я позвал их к себе: 27-летний Ник<олай> Алексеев<ич> Клюев <...> и 20-летний Серг<ей> Александр<ович> Есенин (приятное мальчишеское лицо с доверчиво-наивными глазами из-под светлых курчавых волос). Оба – старообрядцы. <...> Клюев <...> живет со своим 75-летним отцом в избе на берегу реки; он черпает из нее воду, готовит еду, стирает белье, моет полы – словом, ведет все хозяйство. Он не курит, однако употребляет мясо (в его забытой Богом деревне не растут даже огурцы и капуста) и пьет пиво (у меня). В юности он носил на теле вериги; на мой изумленный вопрос, для чего он это делал, он ответил просто: «Для Бога». Увидев у меня обрамленный автограф Гейне, он обратился к Есенину и сказал ему с упреком, который, казалось, относился не только к Есенину, но и к нему самому: «Из семи строк сделано четыре! Видишь, как люди писали!» Оба восхищались моим музеем и показались мне достаточно осведомленными в области литературы. Увидев гипсовую голову Ницше, Есенин воскликнул: «Ницше!»... Видимо, Клюев очень любит Есенина: склонив его голову к себе на плечо, он ласково поглаживал его по волосам».
В течение последующих дней и недель Есенин и Клюев всюду появляются вместе. Так, 7 октября оба навещают молодого поэта и художника В.А. Юнгера, который зарисовывает каждого из них. 21 октября Клюев и Есенин в гостях у Блока; в своей записной книжке Блок в этот день отметил: «Н.А. Клюев – в 4 часа с Есениным (до 9-ти). Хорошо». Общаются они и с писателем И.И. Ясинским, в то время – активным сторонником «народной» литературы. Опираясь на поддержку Городецкого, Измайлова, Ясинского и других, они быстро вовлекаются в литературную жизнь столицы. Как непосредственный результат их встреч с Измайловым и Ясинским следует рассматривать, видимо, новое совместное выступление поэтов в печати: 11 октября в газете «Биржевые ведомости» их фамилии опять появляются рядом (есенинское стихотворение «Выть» и клюевское «В этот год за святыми обеднями...»). В начале ноября 1915 года оба поэта посещают дом известного юриста и общественного деятеля И.В. Гессена, где набросок с Есенина делает А.Н. Бенуа. С успехом проходят в Петрограде их первые «крестьянские» вечера. 21 октября оба читают свои произведения в редакции «Ежемесячного журнала». Присутствовавший на чтении писатель Б.А. Лазаревский записал в своем дневнике:
«Вечером пошел я в «Ежемесячный журнал». Думал, что проскучаю, а вышло интересно. Читал я свой рассказ, ну да сие не важно, а важно, что я, вообще не любящий стихов, кроме Лермонтова и Шевченко поэтов почти не чтущий, вдруг услыхал двух поэтов – да каких! Великорусский Шевченко этот Николай Клюев, и наружность как у Шевченка в молодости. Начал он читать негромко, под сурдинку басом. И очаровал. Проникновеннее Некрасова, сочнее Кольцова. Миролюбов плакал... Чуть было не плакал и я. Не чтение, а музыка, не слова, а евангелие, а главное – дикция особенная... Как нельзя перевести Шевченка ни на один язык, даже на русский, сохранив все нюансы, так нельзя перевести и Клюева. <...> И далеко же этим футуристам и Маяковским с их криком и воем до этой музыки, точно весь народ русский говорит. Затем выступал его товарищ, Сергей Есенин. Мальчишка 19-летний, как херувим блаженности и завитой, и тоже удивил меня. В четверть часа эти два человека научили меня русский народ уважать и, главное, понимать то, что я не понимал прежде, – музыку слова народного и муку русского народа – малоземельного, водкой столетия отравляемого. И вот точка. И вот мысль этого народа и его талантливые дети Есенин и Клюев».
Тогда же, осенью 1915 года, в Петрограде создается группа «Краса» (о ней упоминает Есенин в своем первом письме к Клюеву) – объединение «народных» (точнее – новокрестьянских) поэтов с «городскими» писателями и художниками, увлекавшимися фольклором и древнерусским искусством (В.И. Иванов, А.М. Ремизов, Н.К. Рерих и др.). В сущности, это была одна из попыток сблизить «народ» и «интеллигенцию» на почве неонароднических исканий. «Группа эта все росла и крепла, – рассказывает С. Городецкий. – В нее входили, кроме Клюева и Есенина, Сергей Клычков и Александр Ширяевец. Все были талантливы, все были объединены любовью к русской старине, к устной поэзии, к народным песенным и былинным образам».
Среди «городских» писателей, с кем близко сходятся в то время Есенин и Клюев, следует назвать А.М. Ремизова, одного из участников «Красы». Испытывая интерес к стилизаторской манере Ремизова, «крестьянские» поэты тянутся к нему, часто навещают его в 1915-1917 годах. (Есенин посвятил Ремизову стихотворение «Лисица».) Склонный, подобно Клюеву, к мистификации, розыгрышу и шутке, Ремизов основал в 1908 году «Обезьянью Великую и Вольную палату» («Обезволпал») с фантастической иерархией чинов и званий. Членами Обезволпала были многие знакомые Ремизова. Кавалеры «Обезьяньей палаты» получали свой знак и особую грамоту, коими позднее, 8 февраля 1917 года, будет награжден и Клюев.
Группа «Краса» просуществовала недолго: она распалась, едва возникнув. Проявить себя она успела лишь двумя мероприятиями: брошюрой С. Городецкого («Стихотворение с примечаниями А.С. Пушкину»), изданной в мае 1915 года, и театрализованным вечером в концертном зале Тенишевского училища, состоявшимся 25 октября 1915 года. В нем приняли участие Городецкий, Ремизов, Клюев и Есенин: читались также произведения Клычкова, Ширяевца и П. Радимова. «Вечер открылся «зачальным присловием» Сергея Городецкого и «словом» Алексея Ремизова. Затем молодым поэтом, крестьянином Рязанской губ<ернии>, С. Есениным были прочитаны известная его поэма «Русь» и цикл стихов «Маковые Побаски». Гвоздем вечера явилась былина Н. Клюева «Беседный Наигрыш», которую поэт пропел с мощной выразительностью, причем содержание этой былины дает синтез народного воззрения на современные мировые события. По своей силе и глубокому пафосу былина эта представляет собой исключительное явление в современной поэзии. Кроме того, Н. Клюевым были удачно исполнены «Избенные <так! – К.А.> песни» и "Песни из Заонежья"» – такой отчет содержался в столичной газете «Голос Руси». Были и другие не менее восторженные отклики. Однако в некоторых изданиях группа «Краса» подверглась осмеянию. «Журнал журналов», например, назвал вечер в Тенишевском училище сусальным и лживым «литературным балаганом», где ««дудари» и «певуны» играют недостойную их таланта роль – потешников, скоморохов, забавляющих скучающую петроградскую публику, ударившуюся в сладкое народолюбие».
Собственно говоря, группа «Краса» не распалась: она естественно влилась в новое литературно-художественное объединение «Страда», учрежденное 17 октября 1915 года на квартире Городецкого. Председателем «Страды» был избран Ясинский, товарищем председателя – Городецкий, который вскоре разошелся с правлением общества и уехал из Петрограда на фронт. Ядро «Страды», помимо Клюева, Есенина и самого Ясинского, составляли писатели «из народа»: Пимен Карпов, М.П. Мурашов, В.В. Игнатов и другие. В отличие от стилизованной «Красы» новое общество стремилось прежде всего к пропаганде подлинно народного искусства. Наняв помещение на Серпуховской улице, «Страда» проводила общедоступные вечера; готовились к изданию и литературные сборники. К участию в деятельности «Страды» Ясинский стремился привлечь известных художников, артистов, исполнителей. Так, 15 декабря 1915 года он писал певцу Н.Н. Фигнеру:
«Общество «Страда», в котором я состою председателем, жадно желает иметь Вас своим членом. Общество это наладилось, располагает кое-какими средствами, маленькие трения, которые возникли было между Правлением и одним из его членов по принципиальным вопросам, устранены добровольным уходом этого члена, и обществу теперь не грозит никакая кривая, оно останется верно своим прогрессивным задачам. «Страда» народна, но под народом она разумеет все русские народные стихии. Вам как знатоку и, можно сказать, поэту русской народной песни – я бы прибавил еще – несравненному – следует быть членом «Страды». Много хорошего сделает уже одно Ваше имя. <...> Кроме Вас предположено привлечь еще несколько авторитетных лиц с хорошим именем. Очень рассчитываю на Вас, дорогой Николай Николаевич. Когда Вы познакомитесь с такими самородками нашими, как наши, например, страдники Клюев и Есенин, Вы поймете, почему мы столь настойчиво добиваемся Вашего участия в нашем воистину хорошем и общенародном деле».
Действительно, Есенин и Клюев были «душою» «Страды». Они выступали на первом вечере искусств, организованном «Страдой» 19 ноября 1915 года. 10 декабря «Страда» провела отдельный вечер Есенина и Клюева; с докладом о «народных» поэтах выступил Ясинский. В начале февраля 1916 года оба читали стихи в «Новой студии» – театре, открывшемся при «Страде». В первом сборнике «Страды», выпущенном весной 1916 года, было напечатано два стихотворения Клюева и стихотворение Есенина «Теплый вечер».
В ту зиму 1915-1916 годов Клюев и особенно Есенин уверенно вступили в круг столичных писателей. 25 декабря 1915 года поэты посетили в Царском Селе Ахматову и Гумилева. Клюев познакомил их с Есениным. Однако акмеисты уже сторонились Клюева и не шли на сближение с крестьянскими поэтами. В ноябре – декабре 1915 года Клюев и Есенин познакомились с М. Горьким. Это произошло на квартире у художницы Н. Любавиной, где в то время собирались поэты, художники и артисты. Впрочем, М. Горький тоже отнесся к Клюеву настороженно. Фольклорные стилизации Клюева тех лет казались М. Горькому псевдонародными подделками. Л.М. Клейнборт в своих воспоминаниях о Горьком («Встречи») передает отзыв писателя о Есенине (в связи с привлечением рязанского поэта к участию в «Летописи»): «Он не нашей, а чужой окраски... Я видел его как-то вместе с Клюевым. Нарочитые пейзане».
В январе 1916 года Есенин и Клюев приезжают в Москву. 21 января состоялось их совместное чтение в Обществе свободной эстетики; этот вечер описан в воспоминаниях нескольких очевидцев, запечатлевших прежде всего «русский» облик поэтов. (Желая подчеркнуть свое происхождение и «народный» характер своего творчества, Есенин и Клюев – не без вызова – наряжались тогда в «национальную» одежду.) В одном из печатных отчетов (газета «Утро России») говорилось:
«Поэты еще до чтения своих стихов привлекли внимание собравшихся своими своеобразными костюмами: оба были в черных бархатных кафтанах, цветных рубахах и желтых сапогах. <...> Н. Клюев прочел былину-сказание «О Вильгельмище – царе поганом», а г. Есенин – сказание о Евпатии Коловрате. Затем поэты читали поочередно лирические стихотворения. В произведениях обоих поэтов в значительной мере нашла отражение современная война. Оба поэта имели у слушателей успех».
Тогда же, в январе, поэты читают свои произведения у великой княгини Елизаветы Федоровны в учрежденной ею Марфо-Мариинской обители на Ордынке. Художник М.В. Нестеров вспоминает:
«В начале месяца мы с женой получили приглашение вел<икой> княгини послушать у нее «сказителей». <...> Все поместились вокруг большого стола, на одном конце которого села вел<икая> княгиня. В противоположном конце комнаты сидели сказители. Их было двое: один молодой, лет двадцати, кудрявый блондин с каким-то фарфоровым, как у куколки, лицом. Другой – сумрачный, широколицый брюнет лет под сорок. Оба были в поддевках, в рубахах-косоворотках, в высоких сапогах. Сидели они рядом.
После перерыва стал говорить старший. Его манера была обычной манерой, стилем сказителей. Так сказывали Рябинин, Кривополенова и другие, попадавшие к нам с Севера. Голос глуховатый, дикция выразительная. <...> Сказители эти были получившие позднее шумную известность поэты-крестьяне – Есенин и Клюев. Все, что сказывал Клюев, соответствовало времени, тогдашним настроениям, говорилось им умело, с большой выразительностью».
Инициатором этих многочисленных публичных выступлений был именно Клюев. В союзе с молодым Есениным, чей талант он оценил сразу же, как только увидел в печати его стихотворения, Клюев надеялся привлечь внимание публики к «крестьянской» поэзии. Настойчивее и резче, чем другие его единомышленники, Клюев утверждал и прямо-таки насаждал в русском обществе свое «народное» (правильнее – неонародническое) мировоззрение. «Он был лучшим выразителем той идеалистической системы, которую несли все мы, – писал позднее Городецкий. – Но в то время как для нас эта система была литературным исканием, для него она была крепким мировоззрением, укладом жизни, формой отношения к миру». Публичные чтения в Петрограде и Москве были чрезвычайно важны для Клюева. Обладая к 1916 году достаточно развернутой программой, Клюев пытался организационно сплотить вокруг себя близких ему по духу писателей-«самородков» (Есенина, Клычкова, Карпова, Ширяевца). Следует сказать, что эти попытки Клюева оказались не бесплодными: его выступления вместе с Есениным в конце 1915 – начале 1916 года обострили интерес к народной культуре и вызвали немалый общественный резонанс, тем более что они, как верно заметил М.В. Нестеров, вполне соответствовали тогдашним настроениям.
Влияние Клюева на Есенина было в то время огромным. Всячески опекая своего «меньшого брата», Клюев старался нейтрализовать воздействие, которое оказывали на Есенина З.Н. Гиппиус, Городецкий и другие литераторы. Он укреплял в Есенине неприязнь к петербургской интеллигенции, поддерживал его религиозно-народнические искания, щедро делился с ним знаниями и опытом, обсуждал его новые произведения. Еще в сентябре 1915 года, узнав, что Есенин – не без участия Городецкого – решил отдать первый сборник своих стихов в суворинское издательство «Лукоморье», Клюев счел своим долгом вмешаться. Он убедил Есенина порвать с «Лукоморьем» – «кандальным отделением "Нового времени"» и рекомендовал своего питомца издателю М.В. Аверьянову, с которым вел в то время переговоры об издании «Мирских дум». «Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка», – скажет позднее Клюев о своем погибшем собрате («Плач о Сергее Есенине»). Широко известны и признания самого Есенина о том, какую огромную роль сыграл в его жизни Клюев. «Как был он моим учителем, так и останется, – говорил о нем Есенин своему приятелю В.И. Эрлиху за несколько дней до смерти. – Люблю я его».
Однако в отношении Клюева к Есенину – для современников это не было секретом – присутствовал и другой оттенок: эротический. Полюбив «Сереженьку» глубоко и нежно, Клюев пронес это чувство до конца своих дней. Его стихи, посвященные «прекраснейшему из сынов крещеного царства», – лучший образец русской лирики такого рода. По циклу «есенинских» стихов Клюева видно, как его любовный идеал принимает форму некоего триединства, в котором для поэта воедино сливаются «супруг» («жених»), «сын» и «брат». «Не ты ль, мой брат, жених и сын, Укажешь путь к преображенью» – восклицает поэт («Изба – святилище земли...», 1916-1917). Еще более определенно – в стихотворении «В степи чумацкая зола...» (1921): «Супруги мы...»
В воспоминаниях В.С. Чернявского, дружившего в те годы с Есениным, имеется пассаж, который был известен долгое время лишь благодаря публикации английского русиста Г. Маквея. Вот его текст:
«...Ни одной минуты я не думал, что эротическое отношение к нему <Есенину> Клюева в смысле внешнего его проявления могло встретить в Сергее что-либо кроме резкого отпора, когда духовная нежность и благостная ласковость перешли в плоскость физиологии.
С совершенно искренним и здоровым отвращением говорил об этом Сергей, не скрывая, что ему пришлось физически уклоняться от настойчивых притязаний «Николая» и припугнуть его большим скандалом и разрывом, невыгодным для их поэтического дела. <...>
По возвращении из первой поездки в Москву Сергей рассказывал, как Клюев ревновал его к женщине, с которой у него был первый – городской – роман. «Как только я за шапку, он – на пол, посреди номера, сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!»...
Повторяю, однако, что в иной – более глубокой – сфере сознания Сергей умел относиться к Клюеву по-другому...».
В конце января – начале февраля 1916 года в издательстве М.В. Аверьянова выходят почти одновременно «Радуница» Есенина и «Мирские думы» Клюева. Этот четвертый сборник стихотворений Клюева, как и предыдущие его книги, имеет двойственную структуру. С одной стороны, в него вошли произведения, навеянные войной и написанные в 1915 году (раздел «Мирские думы» с посвящением «Памяти храбрых»). Это – стилизация в духе былин или сказов («Мирская дума», «Поминный причит» и др.). С другой стороны, в книге представлены «песни» Клюева, написанные в 1913-1914 годах и близкие к «Лесным былям» (раздел «Песни из Заонежья»).
Бытует мнение, что «Мирские думы» проникнуты псевдорусским лжепатриотическим пафосом. «Накануне и во время империалистической войны Клюев, впавший в воинствующий квасной патриотизм и писавший лубочные «беседные наигрыши» о «Вильгельмище, царище поганом», прямиком и быстро шел к сближению с наиболее темными и реакционными силами. От его бунтарских настроений к тому времени не осталось и следа». Это категорическое утверждение советского литературоведа В.Н. Орлова требует серьезных уточнений. Действительно, в стихотворениях Клюева о войне звучат подчас лжепатриотические нотки; встречаются и откровенно антигерманские выпады («Беседный наигрыш», «Гей, отзовитесь, курганы...», «Русь» и др.). Однако значение его военного цикла 1915 года определяется вовсе не этими особенностями. Клюев пытается взглянуть на современные события глазами «народа», говорить о них «народной» речью. Его восприятие русско-германской войны, скорее, отражает тот патриотический подъем, которым были захвачены, – разумеется, не без влияния официальной пропаганды – тысячи русских крестьян, одетых в солдатские шинели. Герои Клюева сражаются не «за царя и отечество», но прежде всего – за родную русскую землю. И не разудалые «братушки-солдатушки», а былинные герои – «Муромцы, Дюки, Потоки» – поднимаются в стихах Клюева на ратный подвиг; их осеняют чтимые в России святые – Георгий Победоносец, Митрий (то есть Дмитрий) Солунский, Лазарь Преподобный. И даже отношение Клюева к «чужедальщине» и «басурманской орде» передано в стилистике народных представлений о «германце»:
Народилось железное царство
Со Вильгельмищем, царищем поганым.
У него ли, нечестивца, войска – сила,
Порядового народа – несусветно;
Они веруют Лютеру-богу,
На себя креста не возлагают,
Великого говения не правят,
В Семик-день веника не рядят.
Главное, что привлекает и пленяет читателя «Мирских дум», – это образ родины, России, запечатленный поэтом выразительно, ярко. Обезлюдевшая осиротевшая деревня, покосившиеся избы, крестьянские матери, оплакивающие погибших сыновей, богомольцы и калеки, творящие молитву «о солдате в побоище смертном», – такой предстает со страниц клюевской книги охваченная войною страна. Поэт оплакивает народное горе и, подобно деревенским бабам, причитает, сокрушаясь о «покойных солдатских душеньках» («Что ты, нивушка, чернешенька...», «Солдатка», «Поминный причит» и др.). Эта особенность «Мирских дум» была отмечена уже В.Г. Базановым, который, между прочим, установил, что Клюев без особых изменений включает в текст своих произведений отрывки из народных причетей.
Вместе с тем в «Мирских думах» В.Г. Базанов находил «художественно не оправданное стилизаторство», «фольклорный гиперболизм» и «избяные метафоры». Действительно, эта книга еще более, чем «Лесные были», изобиловала областными словами, непонятными широкому читателю, простонародными выражениями, а также неологизмами, изобретенными самим Клюевым. «Не косач в силке ломит шибанки», «Неедуча солодяга без прихлебки», «Рыбьи глазки с зенчугом не спутать, Корзным стегом выпестрить очелье», «Не медушник-цветик поит дрема Павечерней сыченой росою» – такого рода приемы существенно определяют стилистику «Мирских дум». В аналогичном стиле писал одно время и Есенин («Песнь о Евпатии Коловрате»). Клюевские «Думы» перенасыщены подобной лексикой, и это мешает восприятию стихов, отчасти ослабляет художественный эффект. Но нельзя забывать, что в 1913-1915 годах Клюев стремился к созданию особого «народного» поэтического языка. Освоение диалектизмов и других «потаенных» слов казалось ему одной из главных художественных задач, которую он должен осилить. В письме к Миролюбову от 16 апреля 1915 года Клюев обосновывает свое право художника на использование «народных» слов и протестует против каких бы то ни было пояснений к ним.
«В меня не вмещается ученое понятие о том, что писатель-певец дурно делает и обнаруживает гадкий вкус, если называет предметы языком своей родной местности, т.е. все-таки языком народным. <...> В присланном Вам мною моем «Беседном Наигрыше», представляющем из себя квинтэссенцию народной песенной речи, есть пять-шесть слов, которые бы можно было объяснить в подстрочных примечаниях, но это не только изменяет мое отношение к читателю, но изменяет и самое произведение, которое, быть может, станет понятнее, но в то же время и станет совсем новым произведением – скорее, нарушением моего замысла произвести своим созданием известное впечатление. Поэтому будьте добры и милостивы не делать никаких пояснительных сносок к упомянутому «Беседному Наигрышу» и оставить его таким, каким я Вам передал...».
Увлечение Клюева старинными и областными словами, достигнув особой силы в «Мирских думах» и «Песнях из Заонежья», в дальнейшем заметно спадает. В равной степени тускнеет и стилизаторская манера, преобладавшая в его стихах 1913-1915 годов. Более поздние стилизации Клюева (например, «Поддонный псалом», 1916) отличны от «былей» и «песен» его первых книг. Клюев постепенно возвращается к «литературности» своих произведений 1905-1911 годов, но уже как зрелый мастер.
Появление «Мирских дум» приветствовала поэтесса З.И. Бухарова, и ранее восторженно писавшая об олонецком поэте. Более сдержанно, но в целом одобрительно высказался об этой книге поэт и критик Н. Венгров, видевший в ней «тяготенье к эпосу». Характерно, что и Бухарова, и Венгров, вместе с книгой Клюева, подвергали разбору и «Радуницу» Есенина: оба имени воспринимались как литературно родственные. Объединил эти имена и писатель Н.Н. Вентцель; он отметил, что Есенин и Клюев внесли «некоторую новую освежающую струю в нашу начинающую уже дряхлеть поэзию». Но решающее значение для литературной репутации Клюева имели статьи Иванова-Разумника и П.Н. Сакулина.
Развивая и углубляя миф о Клюеве – носителе «народной души», Иванов-Разумник возвещал в статье «Земля и железо» (1916): «Впервые приходит в литературу поэт от такой глуби народной, от олонецких «скрытников», от «кораблей» хлыстовских, от «сказителей» былинных. И речь его – подлинное «словотворчество», новое для города, старое для народа <...> сила его – в земле и в народе». Иванов-Разумник писал о том «водовороте», в котором, по его мнению, оказался русский народ: с одной стороны, Запад, внешняя цивилизация, война, «железо»; с другой – Восток, подлинная культура, любовь, «земля». «Вот мудрость земли, – провозглашал Иванов-Разумник, – конечная победа – за силой любви, за силой духа, а не за силой железа, в чьих бы руках оно ни было». С «мудростью земли» связывал критик и творчество Клюева, уходящее корнями в русскую почву. «Все это «восток», «романтизм», «анархизм», «мистика», но за этими покрывалами скрыта подлинно душа народная», – восклицал Иванов-Разумник. Пафос этой статьи и некоторые ее положения были глубоко восприняты прежде всего самим Клюевым.
Видимо, через Иванова-Разумника Клюев познакомился с историком литературы П.Н. Сакулиным. 10 февраля 1916 года в Женском педагогическом институте, где преподавал Сакулин, Есенин и Клюев выступали с чтением своих произведений; Сакулин же произнес вступительное слово, послужившее основой для его большой статьи о творчестве Клюева и Есенина («Народный златоцвет»), опубликованной в журнале «Вестник Европы» (1916. №5). Возникшая (в биографической части) из устных рассказов самого Клюева, эта статья оказалась впоследствии едва ли не основополагающей для всех, кто принимался писать об олонецком поэте. Сакулин рассказал о детстве поэта, о его родителях, о пребывании его на Соловках, о связях с сектантами и т.п. «Имя Клюева весьма популярно среди «взыскующих града», особенно на севере. За несколько десятков верст приезжают к нему в деревню, чтобы списать «Скрытный стих» или «Беседный Наигрыш»; какие-нибудь самарские хлысты целыми сотнями выписывают себе стихи Клюева. Некоторые его песни ходят и в устной передаче». Так образ северного «баяна» обрастал все новыми мифическими подробностями.
Есенин тем временем был призван на военную службу. Благодаря стараниям полковника Д.Н. Ломана, штаб-офицера для особых поручений при дворцовом коменданте, он был зачислен в Царскосельский полевой военно-санитарный поезд №143; с 20 апреля поэт находился в Царском Селе. Клюев принимал участие в хлопотах о Есенине. Сохранилось его «Полковнику Ломану о песенном брате Сергее Есенине моление», в котором он просил «ради родимой песни и червонного всерусского слова похлопотать о вызове Есенина в поезд – вскорости». Полковник Ломан был образованным человеком, одним из инициаторов «Общества возрождения художественной Руси», организатором вечеров в Царскосельском лазарете при Феодоровском соборе и т.д. Осенью 1916 года Ломан предлагал Есенину и Клюеву написать ряд верноподданнических стихотворений и издать их отдельным сборником. На это Клюев отвечал ему письмом, озаглавленным «Бисер малый от уст мужицких»:
«На желание же Ваше издать книгу наших стихов, в которых бы были отражены близкие Вам настроения, запечатлены любимые Вами Феодоровский собор, лик царя и аромат храмины государевой, – я отвечу словами древлей рукописи: «Мужие книжны, писцы, золотари заповедь и часть с духовными считали своим великим грехом, что приемлют от царей и архиереев и да посаждаются на седалищах и на вечерях близ святителей с честными людьми». Так смотрела древняя церковь и власть на своих художников. В такой атмосфере складывалось как самое художество, так и отношение к нему.
Дайте нам эту атмосферу, и Вы узрите чудо. Пока же мы дышим воздухом задворок, то, разумеется, задворки и рисуем. Нельзя изображать то, о чем не имеешь никакого представления. Говорить же о чем-либо священном вслепую мы считаем великим грехом, ибо знаем, что ничего из этого, окромя лжи и безобразия, не выйдет».
Клюев искусно уклонился от предложения Ломана. Однако его отношение к «лику царя» и дому Романовых было более сложным. «Народолюбие» царской семьи, сказавшееся в непомерном возвышении Распутина, побуждало в то время Клюева искать близости к высочайшим особам. Во всяком случае, он наверняка не отказался бы в 1916 году от возможности прочитать свои стихи перед императрицей. Полагая, что такое чтение не состоялось, приведем, тем не менее, рассказ самого Клюева («Гагарья судьбина»):
«Холодный сверкающий зал царскосельского дворца, ряды золотых стульев, на которых сторожко, даже в каком-то благочинии, сидели бархатные, кружевные и густо раззолоченные фигуры... Три кресла впереди – сколок с древних теремных услонов – места царицы и ее старших дочерей.
На подмостках, покрытых малиновым штофом, стоял я в грубых мужицких сапогах, в пестрядинной рубахе, с синим полукафтанцем на плечах – питомец овина, от медведя посол.
Как меня учил сивый тяжелый генерал, таким мой поклон русской царице и был: я поклонился до земли, и в лад моему поклону царица, улыбаясь, наклонила голову. «Что ты, нивушка, чернешенька...», «Покойные солдатские душеньки...», «Подымались мужики – пудожане...», «Песни из Заонежья» цветистым хмелем и житом сыпались на плеши и букли моих блистательных слушателей.
Два раза подходила ко мне царица, в упор рассматривая меня. «Это так прекрасно, я очень рада и благодарна», – говорила она, едва слышно шевеля губами. Глубокая скорбь и какая-то ущемленность бороздили ее лицо.
Чем вспомнить Царское Село? Разве только едой да дивным Феодоровским собором. Но ни бархатный кафтан, в который меня обрядили, ни раздушенная прислуга, ни похвалы генералов и разного дворцового офицерья не могли размыкать мою грусть, чувство какой-то вины перед печью, перед мужицким мозольным лаптем».
«Это я зловещей совою Влетел в Романовский дом», – писал о себе позднее Клюев в поэме «Четвертый Рим» (1921). К тому же времени относится и его (скорее всего также вымышленная) встреча с Распутиным; в очерке «Гагарья судьбина» поэт рассказывает, что по рекомендации Ломана он навестил «старца» в его квартире на Гороховой, намекает, будто знал Распутина с молодых лет. «Семнадцать лет не видались, и вот Бог привел уста к устам приложить. Поцеловались попросту, как будто вчера расстались». Далее, если верить Клюеву, между ним и Распутиным состоялся такой разговор:
«"Неладное, говорю, Григорий Ефимович, в народе-то творится... Поведать бы государю нашему правду! Как бы эта война тем блином не стала, который в горле комом становится?" <...>
"Я и то говорю царю, – зачастил Распутин, – царь-батюшка, отдай землю мужикам, не то не сносишь головы!"
Старался я говорить с Распутиным на потайном народном языке о душе, о рождении Христа в человеке, о евангельской лилии, он отвечал невпопад и, наконец, признался, что он ныне «ходит в жестоком православии». <...> Расставаясь, я уже не поцеловал Распутина, а поклонился ему по-монастырски...»
Упоминания о Распутине часто встречаются в стихах Клюева, в некоторых его дарственных надписях. «Меня Распутиным назвали» – с этих слов начинается одно из его стихотворений 1918 года. Взгляд на Клюева как на фигуру, во многом родственную Распутину, разделяли подчас и современники поэта. «Клюев – это неудачный Распутин», – записал в своем дневнике М.А. Кузмин после одной из встреч с поэтом в конце сентября 1915 года. «О Клюеве и его «распутинстве» никакой новости Вы мне не сообщили, – писал Иванов-Разумник 22 апреля 1941 года Е.П. Иванову. – Разве Вы не видели с самого начала (а не только после Вольфилы), что Клюев по крайней мере двоюродный брат Распутина?»
Не следует, впрочем, усматривать в этих встречах, если даже они и происходили в действительности, сближение Клюева с «темными» и «реакционными» силами. Отношение Клюева к самодержавию оставалось в целом неизменным и независимым. Тем не менее в характере и личности самого Клюева было, несомненно, заложено нечто роднящее его с Распутиным: тщеславное стремление выступать «от народа», изображать себя «Верховным Правителем», настороженно-презрительное отношение к «образованному» слою и «верхам», к которым он в то же время мечтал приблизиться, «темная» эротическая стихия, «хлыстовская» окраска, – и поэт знал и признавал это за собой. И все же его общение (скорее всего, мнимое) с царской семьей и Распутиным объясняется, на наш взгляд, опять-таки актерством, умением изменять свой облик, выступать в разных ролях... В одном из писем к Блоку Клюев признавался в своей способности быть «всем для всех»; в 1915 году он учил Есенина «быть в траве зеленым и на камне серым». Таким образом, Клюев мог без труда прикинуться «своим» и в петербургском салоне, и в царскосельском дворце, тем более, что стилизованная деревня пользовалась тогда в великосветских кругах огромным успехом.
В июне – июле 1916 года, побыв недолго в гостях у Есенина в Константинове, Клюев возвращается к себе под Вытегру. Из его писем к издателю М.В. Аверьянову известно, что поэт вступил с ним в 1916 году в переговоры относительно издания двухтомника своих произведений. Первоначально он хотел продать Аверьянову «в неограниченное пользование» четыре своих книги сроком на десять лет; 26 июля он уже ведет речь об издании первого тома своих сочинений тиражом в три тысячи экземпляров. Так начиналась работа над «Песнословом», завершившаяся в 1919 году.
1916 год оказался для Клюева плодотворным. Отойдя от подчеркнутого стилизаторства, он пишет ряд превосходных стихотворений. Некоторые из них войдут чуть позже в цикл «Избяные песни» (памяти матери); в других – углубляется тема Избы, оказавшейся в конце концов стержнем клюевской космогонии. Серая, непривлекательная на вид русская бревенчатая изба со всеми атрибутами ее облика и быта становится в поэзии Клюева как бы символом патриархально-крестьянской России, противостоящей индустриальному Западу. Поэт стремится показать читателю ее сокровенную духовную жизнь, ее мистическую сущность. Неказистое снаружи, убогое пространство избы озаряется в поэзии Клюева ослепительным светом. Настойчиво, подчас полемически заостренно, возвеличивает Клюев все, что имеет отношение к деревенскому обиходу: лежанку, ковригу, прялку, «матерь-печь» и даже мужицкий лапоть. Эти предметы кажутся ему «священными» («Мужицкий лапоть свят, свят, свят!»); в повседневной трудовой жизни Избы поэту открывается «божественное» и «вечное»:
В печурке созвездья встают,
Поет Вифлеемское небо.
………………….
За прялкой Предвечность сидела,
Вселенскую душу и мозг
В певучую нить выпрядая.
………………………….
То было сегодня... Вчера...
Назад миллионы столетий.
………………………….
В избу Бледный Конь прискакал,
И свежестью горной вершины
Пахнуло от гривы на печь.
Изба как Вселенная: она вмещает в себя все мировые эпохи и культурные пласты – этим видением окрашены клюевские стихотворения 1916-1917 годов. Очевидно, не без влияния Иванова-Разумника, его статей и разговоров с ним (Есенин и Клюев не раз навещали критика в Царском Селе, где он жил), проникает в поэзию Клюева и тема Востока. Сказочная, многоцветная, яркая русская деревня, какой Клюев хотел ее видеть, окрашивается у него в экзотические «восточные» цвета. Свое «избяное царство» Клюев в духе народных легенд и поверий уподобляет Белой Индии – мистической, призрачной стране духа:
Кто несказанное чает,
Веря в тулупную мглу,
Тот наяву обретает
Индию в красном углу.
Клюеву было созвучно и рожденное народной фантазией сказанье об Опоньском (то есть Японском) царстве, распространенное в старообрядческой среде. Считалось, что где-то на Востоке, на море-океане, называемом Беловодье, на семидесяти островах, раскинулись грады и обители, где по сей день нерушимо и твердо соблюдается «древлее благочестие». «Тоска моя об Опоньском царстве, что на Белых Водах...», – признавался Клюев В.С. Миролюбову в начале 1918 года. Образ этого легендарного царства не воплотился в поэзии Клюева, но, как видно, притягивал и волновал его, служил олицетворением его поэтической мечты о древней, «богоспасаемой», «потаенной» Руси.
В сентябре 1916 года Клюев вновь в Петрограде. Издательские дела, стремление продолжать борьбу за «крестьянскую» поэзию, литературные знакомства и, наконец, потребность быть возле Есенина – все это неудержимо влекло Клюева из деревни в столицу. Правда, его совместные выступления с рязанским поэтом уже к весне 1916 года стали более редкими, но дружба их еще не утратила своей изначальной крепости. До весны 1917 года оба поэта выступают как ближайшие друзья и единомышленники.
Клюев, однако, не упускал и других возможностей заявить о себе публично. Так, 10 июня 1916 года (Есенина не было тогда в Царском: он выезжал в санитарном поезде к линии фронта) Клюев читал свои стихи на вечере поэтов в литературно-художественном кабаре «Привал комедиантов», продолжавшем традиции «Бродячей собаки». Одновременно с ним в тот вечер читал и Бальмонт. Литератор М.Г. Берлацкий так описал это выступление Клюева:
«На эстраде кабаре то и дело появлялись разные дилетанты-певцы, поэты, футуристы и прочие коптители петербургского туманного неба. Было невыносимо скучно и тоскливо. Как вдруг на эстраде появился белобрысый парень, в поддевке, в домотканой рубашке с вышивками, открыл рот с двумя рядами ровных белоснежных зубов, и заговорил сначала тихо, потом все громче, на каком-то новом непонятном языке – все о той же деревне, о ее житейских невзгодах и войне. Были такие слова: бажоная, смеретушка, мостовичина, неуедные и много других провинциализмов.
Мужчины пожимали плечами. Дамы были шокированы и надували губки. Fi donc, какой-то moujik, без университетского значка, даже без гимназического образования, в таком туалете, и вдруг тоже туда!..
Я был поражен и смелостью, и свежестью, и простотой, и музыкальностью клюевских стихов; как-то сразу померкли все эти вялые, тусклые произведения косноязычных питерских пиитов, и я бросился за кулисы к Клюеву! Мне сильно понравилось его стихотворение «Небесный вратарь». <...>
Затем он стал рассказывать о своих мытарствах в столице, о равнодушии, которое он встречал среди писателей...».
Тогда же, весной 1916 года, Клюев сближается с известной певицей Н.В. Плевицкой, исполнительницей русских народных песен. Знакомство их, возможно, состоялось и раньше: Плевицкой посвящена одна из песен Клюева («Ах вы цветики, цветы лазоревы...»), опубликованная в февральском номере «Ежемесячного журнала» за 1914 год. В своих воспоминаниях Плевицкая рассказывает, что познакомилась с Клюевым на концерте – он вошел к ней за кулисы «тихой, вкрадчивой поступью». «Я пригласила его к себе, и Н. Клюев бывал у меня. Он нуждался и жил вместе с Сергеем Есениным, о котором всегда говорил с большой нежностью <...>. Оба поэта были в поддевках. <...>.
Что-то затаенное и хлыстовское было в нем, но был он умен и беседой не утомлял, а увлекал, и сам до того увлекался, что плакал и по-детски вытирал глаза радужным фуляровым платочком. <...> Иногда он сидел тихо, засунув руки в рукава поддевки, и молчал. Он всегда молчал кстати, точно узнавал каким-то чутьем, что его молчание мне нужнее беседы».
В 1910-1917 годах Плевицкая постоянно ездила с концертами по городам России; ее слава была поистине всероссийской. Крестьянка по происхождению, родом из Курской губернии, она пользовалась в ту пору и благосклонностью царской семьи. В годы войны Плевицкая пополнила свой репертуар песнями патриотического содержания и гастролировала по стране с благотворительными концертами – в пользу русских воинов и их семейств. К этим поездкам Плевицкая в 1916 году привлекла и Клюева.
Весной 1916 года Клюев и Плевицкая вместе выступали в Витебске, Орле, Пензе, Оренбурге и других городах. В афишах говорилось, что «в концерте участвует крестьянин-поэт, сказатель былин далекого русского Севера». В июне 1916 года Клюев просил Ясинского поместить в «Биржевых ведомостях» заметку о его «крестьянских» вечерах с Плевицкой, «пользовавшихся большим успехом в весеннюю поездку». (Его просьба, однако, осталась невыполненной).
Осенью 1916 года Клюев и Есенин по-прежнему вместе: широко публикуются, публично читают свои стихи, участвуют в поэтических вечерах и концертах. Один из концертов состоялся в особняке сенатора А.А. Половцева на Большой Морской по инициативе его нового владельца (с 1916 года) К. И. Ярошинского, крупного киевского промышленника. Ярошинский состоял в «Обществе возрождения художественной Руси» и давал средства на поддержание царскосельского лазарета. 21 октября 1916 года Ярошинский устроил благотворительный концерт, поручив вести его В. В. Сладкопевцеву (1876-1957), известному в свое время прозаику и чтецу-импровизатору (подобно Есенину, Сладкопевцев служил санитаром в лазарете Феодоровского городка* [Дочь Сладкопевцева, Ирина Владимировна, сообщила нам в 1985 г., что Клюев поддерживал с их семьей достаточно близкие отношения. Покинув Петроград в 1918 г., Сладкопевцевы вернулись на берега Невы лишь спустя десятилетие. Клюев посещал их на Кирочной. Вере Владимировне (сестре И.В. Сладкопевцевой) и ее мужу Анатолию Перову он подарил свой сборник «Земля и поле». Читал стихи – «с говорком»; рассказывал «северные сказки». «Он производил неприятное, «сектантское» впечатление, в отличие от Есенина, обаяние которого не поддается описанию»]. В Бронзовом зале знаменитого особняка (ныне – Дом архитектора) выступили с чтением своих стихов Есенин и Клюев, облаченные в русские кафтаны по рисункам В.М. Васнецова. Участвовала в концерте и сказочница В.К. Устругова, участница «Страды», которую в течение нескольких лет соединяла с Есениным и Клюевым творческая дружба.
Клюев в то время уже готовился к новой и более продолжительной гастрольной поездке по России, которую он совершает вместе с Плевицкой в ноябре-декабре 1916 года.
17 ноября они выступают в Баку, затем в Тифлисе, через Владикавказ, Армавир и Ставрополь прибывают в Ростов-на-Дону, заезжают в Новочеркасск и оттуда направляются в Москву. 9 декабря совместный концерт Плевицкой и Клюева состоялся в известном московском цирке Саламанского. Посетив Нижний Новгород, Владимир и Тверь, они в середине декабря возвращаются в Петербург.
Гастрольные выступления Плевицкой и Клюева отражались на страницах провинциальной печати. Отзывы о Клюеве были разноречивыми: в одних случаях восторженные, в других – прохладные. Видимо, публика далеко не везде принимала его исполнительскую манеру. Так, корреспондент владимирской газеты, отметив «необычный успех талантливой гастролерши», писал о Клюеве в издевательском тоне: «Об остальных участниках концерта можно бы не говорить, если бы не большие претензии поэта Клюева на «неподдельную народность его песен». Народного в них ровно столько же, как и в его маскарадном костюме мужичка. Неистовый вой поэта, с желанием как можно более походить на «всамделишного» мужичка, никого не убедил, несмотря на его заявление, что он не артист и песни его складывались не на мягком диване, а в «курной избе». <...> Ни читка, ни «курные» стихи Клюева не удовлетворили слушателей».
Совсем иначе оценил поэзию и личность Клюева корреспондент ставропольской газеты «Северокавказский край», подчеркнувший, что совместное выступление Плевицкой и Клюева – не случайность. Его статья под броским названием «Здесь русский дух» весьма симптоматична для умонастроений русского общества накануне 1917 года.
«Оба – дети русского народа, русской убогой и темной деревни, – говорилось в этой статье о Плевицкой и Клюеве. – Они одаренностью своей пробились к высотам русского искусства. Одна принесла сюда русскую мужицкую песню, другой – русское мужицкое слово.
И в этой песне, и в этом слове оба несомненные, милостью божией, поэты, они в годы модернистских и футуристических исканий принесли с собою художественные образы, художественное слово, родившееся и развивающееся не в напряженных ухищрениях кабинетных виртуозов слова, а там, в русских народных сермяжных деревушках Олонецкой, Архангельской, Вологодской и Курской губерний; по их дремучим лесам, степям и долгим дорогам. Это душа и сердце народные. Это голос и слово «Россеи».
И литературно-вокальные гастроли Н.А. Клюева и Н.В. Плевицкой должны быть дороги для нас как пропаганда возврата в родной прадедовский отчий дом».
Образ «народного поэта» неизменно оттенялся подобающими признаками: глубокая религиозность, близость к Природе и пр. Так, беседуя с Клюевым (после его выступления вместе с Плевицкой в Нижнем Новгороде), местный литератор Б. Лавров, уже весной 1916 г. посвятивший олонецкому поэту очерк, озаглавленный «Поэт русской глуби и размаха», восхищенно писал в газете «Волгарь»:
«Н.А. Клюев поразил меня своей внутренней сосредоточенностью, его речь удивительно вдумчива, полна внутреннего созерцания, жива, образна и красива». В заключение Лавров вспоминал о статьях Городецкого и Иванова-Разумника (не называя авторов по имени) и превозносил Клюева совершенно в их духе: «Видя Н.А. Клюева и беседуя с ним, невольно и радостно понимаешь тот религиозный гимн, который он поет природе и Богу. Он – незакатное пламя жизни, природы радостный причастник».
Путешествие с Плевицкой по городам России, как видно, упрочило репутацию Клюева; на грани 1916 и 1917 годов его слава достигает своего апогея. В нестройном хоре хвалебных голосов выделяется своим панегирическим тоном очерк поэта Б.Д. Богомолова, озаглавленный «Обретенный Китеж. Душевные строки о народном поэте Николае Клюеве» (Пг., 1917). Все элементы мифа о Клюеве, исподволь нараставшего в течение нескольких лет, бурно прорываются здесь наружу, сливаясь в единый образ поэта-«предтечи», «песнослава народной красоты», «сказителя русской души», своим «вещим сказом» возрождающего «избяную великую Русь».
«Жизнь томительно долго ждала своего вдохновенного барда, единого и великого властителя дум народных и народных чаяний, выразителя печали и радости, своего песнотворца и сказителя. И он пришел. Он здесь. Он среди нас, – восторженно восклицал Богомолов. – <...> Николай Клюев – единственный в созвездии современной поэзии, кто сумел сохранить свой изумительный творческий дар не тронутым растлевающим Западом. <...> Николай Клюев – предтеча возрождения Руси. <...> Русь наша – великая безглагольница и молчальница, тяжко вздохнув после тысячелетнего безмолвия, заговорила устами самородка Николая Клюева своим страшным потрясающим пророческим языком...».
1917 год Клюев встречает в Петрограде. Видимо, в самом начале года у него возникла необходимость в медицинском свидетельстве, ограждающем его от очередного воинского призыва. Клюев пытается – через А.М. Ремизова – связаться с известным врачом-невропатологом А.И. Карпинским. Сохранилась записка – отчаянный вопль Клюева – к Ремизову: «Алексей Михайлович, Бога ради высылайте немедля свидетельство Карпинского. Берут». Ремизов, в свою очередь, обращается к В.В. Розанову.
«Клюев, – вспоминал позже Ремизов, – <...> отбояривался от воинской повинности. Самому мне добраться до Карпинского трудное дело, пробовал, а В<асилия> В<асильевича> он знал хорошо – лечил Вар<вару> Дим<итриевну>.* [Варвара Дмитриевна Бутягина-Розанова (урожд. Руднева; 1864-1923) – вторая жена В. В. Розанова]. Я отправил Клюева с письмом к В<асилию> В<асильевичу>, а В<асилий> В<асильевич> Клюева направил с письмом же к Карпинскому». Документ удалось получить. «Д-р А.И. Карпинский сказал мне по телефону, – извещал Розанов Ремизова, – что неудобно посылать самому больному Клюеву диагноз его тяжелой болезни и попросил позволения послать мне. Я Вам посылаю».
Рейтинг: / 0
